В темнице

Зала, где отправляли правосудие, вновь превратилась в кордегардию; караулы, как и накануне суда, удвоили; на страже перед запертой дверью темницы стояли два жандарма.
В полночь какой-то человек с фонарем в руках прошел через кордегардию; он назвал себя и приказал отпереть двери темницы.
Это был Симурдэн.
Он переступил порог, оставив дверь полуоткрытой.
В подземелье было тихо и темно. Симурдэн сделал шаг, поставил фонарь наземь и остановился. Во мраке слышалось ровное дыхание спящего человека.
Симурдэн задумчиво вслушался в этот мирный звук.
Говэн лежал в глубине каземата на охапке соломы. Это его дыхание доносилось до Симурдэна. Он спал глубоким сном.
Стараясь не шуметь, Симурдэн подошел поближе и долго смотрел на Говэна; мать, склонившаяся над спящим своим младенцем, не глядит на него таким невыразимо нежным взглядом, каким глядел Симурдэн. Быть может, это зрелище было сильнее Симурдэна; он как-то по-детски прикрыл глаза кулаками и несколько мгновений стоял неподвижно. Потом он опустился на колени, бережно приподнял руку Говэна и прижался к ней губами.
Спящий пошевелился и, открыв глаза, удивленно посмотрел вокруг, как озирается внезапно проснувшийся человек.
Свет фонаря слабо освещал подземелье. Говэн узнал Симурдэна.
-- А, -- сказал он, -- это вы, учитель!
И, помолчав, добавил:
-- А мне приснилось, что смерть целует мне руку.
Симурдэн вздрогнул, как порой вздрагивает человек, когда внезапно на него нахлынет волна разноречивых чувств; подчас эта волна так бурлива и высока, что грозит загасить душу. Но слова не шли из глубины сердца
Симурдэна. Он мог выговорить лишь одно: "Говэн!"
Они поглядели друг на друга. Глаза Симурдэна горели тем нестерпимым пламенем, от которого сохнут слезы, губы Говэна морщила кроткая улыбка.
Говэн приподнялся на локте и заговорил:
-- Вот этот рубец на вашем лице -- он от удара сабли, который предназначался мне, а вы приняли его на себя. Еще вчера вы были в самой гуще схватки -- рядом со мной и ради меня. Если бы провидение не послало вас к моей колыбели, где бы я был? Блуждал бы в потемках. Если у меня есть понятие долга, то лишь благодаря вам. Я родился связанным. Предрассудки -- те же путы, вы освободили меня от них, вы дали мне взрасти свободно, и из того, кто уже в младенчестве был мумией, вы сделали живое дитя. Вы зажгли свет разума в том, кто без вас оставался бы убогим недоноском. Без вас я рос бы карликом. Все живое во мне идет от вас. Без вас я бы стал сеньором и только, вы же сделали из меня гражданина; я остался бы только гражданином, но вы сделали из меня мыслящее существо; вы подготовили меня к земной жизни, а
душу мою -- к жизни небесной. Вы вручили мне ключ истины, дабы я познал человеческий удел, и ключ света, дабы я мог приобщиться к неземному уделу. Учитель мой, благодарю вас. Ведь это вы, вы создали меня.
Симурдэн присел на солому рядом с Говэном и сказал:
-- Я пришел поужинать с тобой.
Говэн разломил краюху черного хлеба и протянул ее Симурдэну. Симурдэн взял кусок; потом Говэн подал ему кувшин с водой.
-- Пей сначала ты, -- сказал Симурдэн.
Говэн отпил и передал кувшин Симурдэну. Говэн отхлебнул только глоток, а Симурдэн пил долго и жадно.
Так они и ужинали: Говэн ел, а Симурдэн пил, -- верный признак душевного спокойствия одного и лихорадочного волнения другого.
Какая-то пугающая безмятежность царила в подземной темнице. Учитель и ученик беседовали.
-- Назревают великие события, -- говорил Говэн. -- То, что совершает ныне революция, полно таинственного смысла. За видимыми деяниями есть деяния невидимые. И одно скрывает от наших глаз другое. Видимое деяние -- жестоко, деяние невидимое -- величественно. Сейчас я различаю это с предельной ясностью. Это удивительно и прекрасно. Нам пришлось лепить из старой глины. Отсюда этот необычайный девяносто третий год. Идет великая стройка. Над
лесами варварства подымается храмина цивилизации.
-- Да, -- ответил Симурдэн. -- Временное исчезнет, останется непреходящее. А непреходящее -- это право и долг, идущие рука об руку, это прогрессивный и пропорциональный налог, обязательная воинская повинность, равенство, прямой без отклонений путь, и превыше всего самая прямая из линий -- закон. Республика абсолюта.
-- Я предпочитаю республику идеала, -- заметил Говэн.
Он помолчал, затем продолжал свою мысль:
-- Скажите, учитель, среди всего упомянутого вами найдется ли место для преданности, самопожертвования, самоотречения, взаимного великодушия и любви? Добиться всеобщего равновесия -- это хорошо; добиться всеобщей
гармонии -- это лучше. Ведь лира выше весов. Ваша республика взвешивает, отмеряет и направляет человека; моя возносит его в безбрежную лазурь. Вот где разница между геометром и орлом.
-- Ты витаешь в облаках.
-- А вы погрязли в расчетах.
-- Не пустая ли мечта эта гармония?
-- Но без мечты нет и математики.
-- Я хотел бы, чтоб творцом человека был Эвклид.
-- А я, -- сказал Говэн, -- предпочитаю в этой роли Гомера.
Суровая улыбка появилась на губах Симурдэна, словно он желал удержать на земле душу Говэна.
-- Поэзия! Не верь поэтам!
-- Да, я уже много раз слышал это. Не верь дыханию ветра, не верь солнечным лучам, не верь благоуханию, не верь цветам, не верь красоте созвездий.
-- Всем этим человека не накормишь.
-- Кто знает? Идея -- та же пища. Мыслить -- значит питать себя.
-- Поменьше абстракций. Республика это дважды два четыре. Когда я дам каждому, что ему положено...
-- Тогда вам придется еще добавить то, что ему не положено.
-- Что ты под этим подразумеваешь?
-- Я подразумеваю те поистине огромные взаимные уступки, которые каждый обязан делать всем и все должны делать каждому, ибо это основа общественной жизни.
-- Вне незыблемого права нет ничего.
-- Вне его -- все.
-- Я вижу лишь правосудие.
-- А я смотрю выше.
-- Что же может быть выше правосудия?
-- Справедливость.
Минутами они замолкали, словно видели отблеск яркого света.
Симурдэн продолжал:
-- Выразись яснее, если можешь.
-- Охотно. Вы хотите обязательной воинской повинности. Но против кого? Против других же людей. А я, я вообще не хочу никакой воинской повинности. Я хочу мира. Вы хотите помогать беднякам, а я хочу, чтобы нищета была уничтожена совсем. Вы хотите ввести пропорциональный налог. А я не хочу никаких налогов. Я хочу, чтобы общественные расходы были сведены к простейшим формам и оплачивались бы из избытка общественных средств.
-- Что же, по-твоему, надо для этого сделать?
-- А вот что: первым делом уничтожьте всяческий паразитизм: паразитизм священника, паразитизм судьи, паразитизм солдата. Затем употребите с пользой ваши богатства; теперь вы спускаете туки в сточную канаву, внесите их в борозду. Три четверти наших земель не возделаны, подымите целину во всей Франции, используйте пустые пастбища; поделите все общинные земли. Пусть каждый человек получит землю, пусть каждый клочок земли получит хозяина. Этим вы повысите общественное производство во сто крат. Франция в наше время может дать крестьянину мясо лишь четыре раза в год; возделав все свои поля, она накормит триста миллионов человек -- всю Европу. Сумейте использовать природу, великую помощницу, которой вы ныне пренебрегаете. Заставьте работать на себя даже легчайшее дуновенье ветра, все водопады, все магнетические токи. Наш земной шар изрезан сетью подземных артерий, в них происходит чудесное обращение воды, масла, огня; вскройте же эти жилы земные, и пусть оттуда для ваших водоемов потечет вода, потечет масло для ваших ламп, огонь для ваших очагов. Поразмыслите над игрой морских волн, над приливами и отливами, над непрестанным движением моря. Что такое океан? Необъятная, но впустую пропадающая сила. Как же глупа наша земля! До сих пор она не научилась пользоваться мощью океана!
-- Ты весь во власти мечты.
-- Но ведь это всецело в пределах реального.
И Говэн добавил:
-- А женщина? Какую вы ей отводите роль?
-- Ту, что ей свойственна, -- ответил Симурдэн.-- Роль служанки мужчины.
-- Согласен. Но при одном условии.
-- Каком?
-- Пусть тогда и мужчина будет слугой женщины.
-- Что ты говоришь?-- воскликнул Симурдэн.-- Мужчина-- слуга женщины!
Да никогда! Мужчина -- господин. Я признаю лишь одну самодержавную власть -- власть мужчины у домашнего очага. Мужчина у себя дома король.
-- Согласен. Но при одном условии.
-- Каком?
-- Пусть тогда и женщина будет королевой в своей семье.
-- Иными словами, ты требуешь для мужчины и для женщины...
-- Равенства.
-- Равенства? Что ты говоришь! Два таких различных существа...
-- Я сказал "равенство". Я не сказал "тождество".
Вновь воцарилось молчание, словно два эти ума, метавшие друг в друга молнии, на минуту заключили перемирие. Симурдэн нарушил его первым.
-- А ребенок? Кому ты отдашь ребенка?
-- Сначала отцу, от которого он зачат, потом матери, которая произвела его на свет, потом учителю, который его воспитает, потом городу, который сделает из него мужа, потом родине -- высшей из матерей, потом человечеству -- великому родителю.
-- Ты ничего не говоришь о боге.
-- Каждая из этих ступеней: отец, мать, учитель, город, родина, человечество, -- все они -- ступени лестницы, ведущей к богу.
Симурдэн молчал, а Говэн говорил:
-- Когда человек достигнет верхней ступени лестницы, он придет к богу. Бог отверзнет перед ним врата, и человек смело войдет в них.
Симурдэн махнул рукой, словно желая предостеречь друга.
-- Говэн, вернись на землю. Мы хотим осуществить возможное.
-- Берегитесь, как бы возможное не стало невозможным.
-- Возможное всегда осуществимо.
-- Нет, не всегда. Если грубо отшвырнуть утопию, ее можно убить. Есть ли что-нибудь более хрупкое, чем яйцо?
-- Но и утопию нужно сначала обуздать, возложить на нее ярмо действительности и ввести в рамки реального. Абстрактная идея должна превратиться в идею конкретную; пусть она потеряет в красоте, зато приобретет в полезности; пусть она будет не столь широкой, зато станет вернее. Необходимо, чтобы право легло в основу закона, и когда право становится законом, он становится абсолютом. Вот что я называю возможным.
-- Возможное гораздо шире.
-- Ну, вот ты снова начал мечтать.
-- Возможное -- это таинственная птица, витающая над нами.
-- Значит, нужно ее поймать.
-- Но только живую.
Говэн продолжал:
-- Моя мысль проста: всегда вперед. Если бы бог хотел, чтобы человек пятился назад, он поместил бы ему глаза на затылке. Так будем же всегда смотреть в сторону зари, расцвета, рождения. Падение отгнившего поощряет то, что начинает жить. Треск старого рухнувшего дуба -- призыв к молодому деревцу. Пусть каждый век свершит свое деяние, ныне гражданское, завтра просто человеческое. Ныне стоит вопрос о праве, завтра встанет вопрос о заработной плате. Слова "заработная плата" и "право" в конечном счете означают одно и то же. Жизнь человека должна быть оплачена; давая человеку жизнь, бог берет на себя обязательство перед ним; право -- это прирожденная плата; заработная плата -- это приобретенное право.
Говэн говорил сосредоточенно и строго, как пророк. Симурдэн слушал. Они поменялись ролями, и теперь, казалось, ученик стал учителем.
Симурдэн прошептал:
-- Уж очень ты скор.
-- Что поделаешь! Приходится поторапливаться, -- с улыбкой ответил Говэн. -- Учитель, вот в чем разница между нашими двумя утопиями. Вы хотите обязательной для всех казармы, я хочу -- школы. Вы мечтаете о человеке-солдате, я мечтаю о человеке-гражданине. Вы хотите, чтобы человек был грозен, а я хочу, чтобы он был мыслителем. Вы основываете республику меча, я хотел бы основать...
Он помолчал.
-- Я хотел бы основать республику духа.
Симурдэн потупился и, глядя на черные плиты пола, спросил:
-- А пока что ты хочешь?
-- Того, что есть.
-- Следовательно, ты оправдываешь настоящий момент?
-- Да.
-- Почему?
-- Потому что это гроза. А гроза всегда знает, что делает. Сжигая один дуб, она оздоравливает весь лес. Цивилизация была покрыта гнойными, заразными язвами; великий ветер несет ей исцеление. Возможно, он не особенно церемонится. Но может ли он действовать иначе? Ведь слишком много надо вымести грязи. Зная, как ужасны миазмы, я понимаю ярость урагана. А впрочем, что мне бури, когда у меня есть компас! Что мне бояться страшных событий, раз моя совесть спокойна!
И он добавил низким торжественным голосом:
-- Есть некто, чьей воле нельзя чинить препятствия.
-- Кто же это? -- спросил Симурдэн.
Говэн указал пальцем ввысь. Симурдэн проследил взглядом его движение, и ему почудилось, что сквозь каменные своды темницы он прозревает звездное небо.
Они снова замолчали.
Наконец, Симурдэн сказал:
-- Ты чересчур возвышаешь человеческое общество. Я уже говорил тебе, --это невозможно, это мечта.
-- Это цель. А иначе зачем людям общество? Живите в природе. Будьте дикарями. Таити, на ваш взгляд, рай. Но только в этом раю нет места для мысли. А по мне куда лучше мыслящий ад, нежели безмозглый рай. Да нет, причем здесь ад! Будем людьми, обществом людей. Возвысимся над природой. Именно так. Если человек ничего не привносит в природу, зачем же выходить из ее лона? Удовлетворитесь тогда работой, как муравьи, и медом, как пчелы. Будьте рабочей пчелой, а не мыслящей владычицей улья. Если вы привносите хоть что-то в природу, вы тем самым возвышаетесь над ней; привносить --
значит увеличивать; увеличивать -- значит расти. Общество -- та же природа, но природа улучшенная. Я хочу того, чего нет у пчел в улье, чего нет у муравьев в муравейнике: мне нужны памятники зодчества, искусство, поэзия, герои, гении. Вечно гнуть спину под бременем тяжкой ноши -- неужели таков человеческий закон? Нет, нет и нет, довольно париев, довольно рабов, довольно каторжников, довольно отверженных! Я хочу, чтобы все в человеке стало символом цивилизации и образцом прогресса; для ума я хочу свободы, для сердца -- равенства, для души -- братства. Нет! прочь ярмо! Человек создан
не для того, чтобы влачить цепи, а чтобы раскинуть крылья. Пусть сгинут люди-ужи. Я хочу, чтобы куколка стала бабочкой, хочу, чтобы червь превратился в живой крылатый цветок и вспорхнул ввысь. Я хочу...
Он остановился. Глаза его блестели. Губы беззвучно шевелились.
Дверь темницы так и не закрыли. Какие-то невнятные шумы проникали снаружи в подземелье. Слышалось далекое пение рожков, очевидно играли зорю; потом раздался стук прикладов о землю, -- это сменился караул; потом возле башни, сколько можно было судить из темницы, послышалось какое-то движение, словно перетаскивали и сваливали доски и бревна; раздались глухие и прерывистые удары, -- должно быть, перестук молотков.
Симурдэн, побледнев как полотно, вслушивался в эти звуки. Говэн не слышал ничего. Он все больше уходил в свои мечты. Казалось даже, что он не дышит, с таким напряженным вниманием всматривался он в прекрасное видение,
возникшее перед его глазами. Все его существо пронизывал сладостный трепет. Свет зари, зажегшийся в его зрачках, разгорался все ярче.
Так прошло несколько минут. Симурдэн спросил:
-- О чем ты думаешь?
-- О будущем, -- ответил Говэн.
И он снова погрузился в мечты. Симурдэн поднялся с соломенного ложа, где они сидели бок о бок. Говэн даже не заметил этого. Симурдэн, не отрывая горящего страданием взгляда от своего замечтавшегося ученика, медленно отступил к двери и вышел.
Дверь темницы захлопнулась.

ЖИВОТНЫЕ В СТРОЮ
Автор: Андрей Попов
Прошло почти шестьдесят лет, как мир стал свидетелем подвига советского народа. Тогда наши деды и прадеды в очередной раз доказали справедливость слов Александра Невского: «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет». Мы – их потомки. Наши павшие будут с нами всегда – что бы не говорили те, кому уроки Великой Отечественной не пошли впрок.
В те годы рядом с солдатами на фронте воевали и те, кого мы называем нашими меньшими братьями: звери и птицы. Им не давали орденов, они не получали званий. Они совершали подвиги, не зная этого. Они просто делали то, чему их научили люди – и гибли, как и люди. Но, погибая, они спасали тысячи человеческих жизней.
Я хочу рассказать о животных, принимавших участие в Великой Отечественной войне.
читать дальше
ЛОШАДИ
Несмотря на то, что Вторую мировую войну называли войной моторов, конница играла в ней немаловажную роль. Вот что писал в своей докладной записке немецкий генерал Гальдер: «Мы постоянно сталкиваемся с конными соединениями. Они так маневренны, что применить против них мощь немецкой техники не представляется возможным. Сознание, что ни один командир не может быть спокоен за свои тылы, угнетающе действует на моральный дух войск».

И действительно, хотя конь бежит со средней скоростью не более 20 км в час и может преодолеть не более 100 км за сутки, но он может пройти там, где не пройдёт никакая техника – и сделает это незаметно.

Только один конный корпус советского генерала Льва Михайловича Доватора сковал тылы целой армии. Дивизия генерала Блинова спасла 50 тысяч военнопленных, заперла дорогу на Дрезден. 7-й гвардейский корпус взял города Ратенов и Бранденбург, а 3-й гвардейский корпус взял Рейнбург и встретил на Эльбе союзников.



В войну лошадей применяли и как транспортную силу, особенно в артиллерии. Упряжка в шесть лошадей тянула пушку, меняя огневые позиции батареи. Перед глазами встают кадры фронтовой кинохроники: красноармейцы из всех сил выталкивают застрявшую телегу со снарядами, запряжённую лошадьми.

Много лошадей пало на полях сражений. Лошадь не могла спрятаться в траншеи или укрыться в блиндаже от пуль и осколков снарядов.

В скором времени на Поклонной горе по инициативе одного из депутатов будет установлен памятник лошадям–участникам Великой Отечественной войны. Бесспорно, они это заслужили по праву. Трудно представить нашу победу без этих красивых и благородных животных.

СОБАКИ

Великая Отечественная на деле доказала эффективность применения служебных собак в военных целях. К началу войны на учете в клубах Осоавиахима их стояло свыше 40 тысяч, а к концу – Советский Союз вышел на первое место в мире по использованию собак в военных целях. В период с 1939 по 1945 год было создано 168 отдельных воинских частей, использовавшие собак. На различных фронтах действовали 69 отдельных взводов нартовых отрядов, 29 отдельных рот миноискателей, 13 отдельных специальных отрядов, 36 отдельных батальонов нартовых отрядов, 19 отдельных батальонов миноискателей и 2 отдельных спецполка. Кроме этого периодически участвовали в боевых действиях 7 учебных батальонов курсантского состава Центральной школы служебного собаководства.

Собаки подрывали вражескую бронетехнику в боях под Москвой, Ленинградом, Сталинградом, Брянском. Из директивы начальника инженерных войск Советской Армии всем фронтам от 17 ноября 1944 года: “В Ясско – Кишеневский операции взвод собак-миноискателей успешно выполнял задачу по сопровождению танков. Этот специально обученный взвод сопровождал танки во всю глубину зоны оперативных заграждений противника. Собаки привыкли к езде на броне танков, к шуму моторов и стрельбе из орудий. В местах, подозрительных на минирование, собаки-миноискатели под прикрытием огня танков производили разведку и обнаруживали минные поля”.

Из донесения командующего 30-й армией генерал-лейтенанта Лелюшенко от 14 марта 1942 г.: «В период разгрома немцев под Москвой пущенные в атаку танки противника были обращены в бегство собаками истребительного батальона. Противник боится противотанковых собак и специально за ними охотится».


Использовались собаки и в отрядах Смерша для поиска диверсионных групп противника, особенно для поиска вражеских снайперов-“кукушек”. Чаще всего в каждый из отрядов входили 1-2 стрелковых отделения, оперативный работник органов НКВД или НКГБ, связист с радиостанцией, и вожатый со служебно-розыскной собакой.

Из директив: «ГУКР считает нужным еще раз напомнить, что при проведении войсковой операции в Шиловичском лесу собаки, обладающие верхним-дальним чутьем и опытом отыскания тайников и схронов, должны быть использованы на самых перспективных участках».

В том же архиве сохранилось ещё одно забавное распоряжение, касающееся собак: «за то, что на утреннем выгуле собаки выгуливаются вяло, имеют печальный вид, а курсанты не пытаются развеселить их, объявляю командиру подразделения наряд вне очереди».

Широко применялись служебные собаки и в службах связи, и для достав ки раненых с позиций.

Из донесения штаба Ленинградского фронта: «6 собак связи… заменили 10 человек посыльных, причем доставка донесений ускорилась в 3-4 раза.»

На боевом счету частей военного собаководства свыше 300 подбитых танков, более 200 тыс. доставленных донесений в периоды, когда отсутствовали другие средства связи, подвезено на огневые рубежи 5862 т. боеприпасов. В частях, где применялись нартовые упряжки, 95% тяжелораненых вывезено ездовыми собаками, а всего было вывезено красноармейцев (читайте – спасено) около 700 тысяч! Обследована территория в 15153 кв. км. С помощью четвероногих было разминировано 303 крупных города и населённых пункта, среди которых – Псков, Смоленск, Брянск, Львов, Минск, Киев, Сталинград, Одесса, Харьков, Воронеж, Варшава, Вена, Будапешт, Берлин, Прага, а также 18394 здания и обнаружено свыше четырёх миллионов мин.

ГОЛУБИ
Как не странно, символ мира может оказаться эффективным средством войны. Голубиная почта существовала ещё со времён глубокой древности, но с приходом радио казалось, что её век окончен. Но первые бои Великой Отечественной войне показали, что проводная связь действовала только на расстоянии 3 км, радио – 5 км. Зачастую техника выходила из строя.

В этом плане показательным является сражение при форсировании реки Великая в 1944 г. Наши войска захватили плацдарм и оторвались от основных частей белее, чем на 25 км. Связи на таком расстоянии не было и быть не могло. И тогда были применены голуби. Они ежечасно приносили сведения с немецких позиций и корректировали огонь.

Применялись голуби и для уничтожения объектов противника.

Ещё в Х веке киевская княгиня Ольга, мстя за мужа, с помощью голубей сожгла осаждённый Каргополь. А в 1941 года кандидат биологических наук Александр Колосов предложил Буденному использовать голубей для уничтожения вражеских объектов. Тот одобрил и уже в том же году были разработаны голубиные зажигательные снаряды ГЗС-7. Они представляли собой спрессованные призмы из термитного состава весом 120-130 граммов Одновременно в том же ЦАГИ были сконструированы голубиные кассеты для крепления под фюзеляжем самолета СБ (АНТ-40). Каждая кассета вмещала 24 голубя в боевом снаряжении: под крыльями птиц крепились термитные заряды.

Принцип действия ГЗС-7 таким: при выпаривании голубей из кассеты над объектами немцев чека освобождала ударник взрывателя. Когда птица садилась на цель на 15-20 секунд, вспыхивала зажигательная шашка. Пламя высотой в 50 сантиметров при температуре 3000 градусов прожигало железо толщиной в 2,5 миллиметра или дюраль-алюминий.

Приучали голубей садиться на цистерны с горючим или бронетехнику – путём ежедневной прикормки на тренировочных макетах или оборудования голубятни в виде бензобака самолёта. Голубь плохо видит вблизи, поэтому и летел , думая, что это его голубятня или место кормёжки. Помимо материального урона от подобных атак имелся эффект психологический. Голубиные налеты подавляюще действовали на психику солдат и офицеров вермахта.

ЛОСИ
С первых дней войны началось формирование партизанского движения. Специально подготовленные сотрудники НКВД оставались на оккупированных территориях для организации диверсионных отрядов. Одной из приоритетных задач, с которую им предстояла решать, была задача легендированной транспортировки грузов и живой силы на большие расстояние. Применение лошадей зачастую приводило к расшифровке дислокации расположение базового лагеря: отпечатки подков лошади были хорошо заметны в лесу.

Тогда и появилась идея использовать для этой цели лосей. Следы лося не вызывали подозрений. Лось может питаться тонкими ветками деревьев, а лосиное молоко обладает целебными свойствами.

Определённый опыт в этом направлении уже был. В шведской армии были лосиные войска, а первая попытки одомашнивания лосей в СССР были предприняты ещё в 1930 году.

Для подготовки лосей была создана специальная группа. Лосей объезжали и приучали к выстрелам.

Большого распространения применение в военных целях лоси не получили- связано это было в основном с понятными трудностями по организации обучения бойцов. Тем не менее, около двадцати лосей были направлены в разведотделы армии. Известны случаи успешных рейдов наших разведчиков на лосях в тыл противника.

24 правила Алики


1. Есть надо руками. Не дело, когда между тобой и едой стоит металл. Беря еду руками, полнее ощущаешь ее вкус.
2. Спать надо столько, сколько хочется. Будильники надо уничтожить как изобретение. Вставать надо тогда, когда ты готов к жизни.
3. Людям всегда надо давать два шанса. На все - на возможность доказать, что они умны, на выполнение дела, на любовь. Одного может быть мало - он съестся обстоятельствами. Двух достаточно, чтобы тот, кто хочет и может, проявил себя. Процент тех, кто ещё может воспользоваться третьим шансом, так мал, что им можно пренебречь, учитывая затраты пустых сил и времени.
4. Субъективно важное для тебя и есть важное в твоей жизни, пусть хоть весь свет доказывает тебе обратное.
5. Не суди категорично то, что ты не испытал. Или испытай то, что хочешь судить. Не позволяй этому правилу втянуть тебя в проверку на себе заведомо опасных для жизни и здоровья вещей: наркотиков или бросания под машину.
6. Если тебе не нравится , что делает человек в твоей жизни, спроси его, имел ли он это в виду. Если это не простое недоразумение, а его вменяемое решение и поведение, или если он утверждает одно, а делать продолжает иное - не пытайся это исправить, ты не господь бог. Развернись и уходи - это не твой человек. Либо сократи его участие в твоей жизни до диапазона приемлемости.
7. Следуй своим желаниям, какими бы странными они ни казались окружающим. Пока ты не исполняешь их - ты живешь в рамках чужих желаний. А следовательно не живешь, или кто-то исполняет свои желания за счет твоего отказа от своих. Исполняя желания, ты открываешь путь к исполнениям следующих и находишь своих людей.
8. Никому не позволяй указывать себе, как тебе жить. Помни, эти люди намереваются прожить две жизни - свою и твою. Не слишком ли жирно для них?
9. Не давай советов без просьб. И по просьбам старайся не давать. Предлагай оптимистические примеры тех, кто справился.
10. Никогда не слушай неудачников. Может их ошибки и могут чему-то научить, но общее настроение повредит гораздо сильнее. Ищи и слушай тех, кому удалось, пусть и трудным путем.
11. Не завидуй никому. На этом пути невозможно остановиться - всегда найдется тот, у кого бриллиантов больше
12. Не презирай никого. Для презираемого тобой всегда найдется тот, кто соглашается на меньшее. Проститутка из отеля за 500 баксов презирает уличную, берущую 100. Но и на ту всегда найдется вокзальная, согласная на десятку. Но все они, тем не менее, шлюхи.
13. Умеренность хороша во всем. Но аскетизм оставим тем, кто живет в жарких странах, где мясо не лезет в горло, а бананы падают с неба. Тот, кто по снегу ходит на работу ежедневно, пусть не берет примера с того, кто валяется, думая о жизни, под банановым деревом.
14. Все религии, проповедующие мучения, посты и половое воздержание, просто хотят контролировать ослабленных и истеричных адептов. Сытому, веселому и счастливому человеку труднее запудрить мозги.
15. В несчастный период сосредоточься на сохранении существующего беспорядка. Можешь не мыть гору позавчерашней посуды, но обязательно мой последнюю чашку, из которой пил. Продолжай выполнять существующие обязанности и продержись так острый период. Сам же будешь потом благодарен себе, что не осложнил свою жизнь в период неполной вменяемости
16. Не совершай неотменимых или труднообратимых поступков, когда тебе плохо. Не расставайся с жизнью, не становись алкоголиком или наркоманом, не женись, не заводи детей, не начинай принадлежать к какой-нибудь вере, не заводи собаку. (Кошке будет достаточно пофиг, какие у тебя изменения в жизни, лишь бы ты слушался и исполнял свои обязанности.) Большинство этих вещей лучше совершать в самом уравновешенном и счастливом расположении духа.
17. Когда человек пытается тебя обидеть, он может лезть для этого из кожи. Но только ты решаешь, обидеться или нет. Золото, лежащее в навозе, перестает ли быть золотом? ( это кстати, может страшно обидеть обижающего
18. Если у тебя много вещей - это признак того, что каждая из них не полностью выполняет свою задачу. Старайся не обвешиваться вещами. Но если уж их иметь - старайся иметь очень качественные и красивые.
19. Не ешь из некрасивой посуды, не читай плохо изданные книги, не носи неудобную обувь. Делать это - не твое великодушие и несуетность, а оправдание некачественной и безответственной работы других.
20. Если дела не очень хороши, вымой голову. С чистыми волосами пережить тяжелое время легче. Хорошо также постричься. Старый груз отпадает с остриженными прядями.
21. Одевайся хорошо. Можешь иметь одну рясу, но ведь постирать и погладить ее тебе никто не в силах помешать? Хорошая женщина не будет хуже относиться к мужчине, если он плохо одет, но будет лучше, если он одет хорошо
22. Всегда принимай предлагаемые подарки. По крайней мере один раз. Если человек делал это от души, не отнимай у вас обоих возможности радости. Если он предложил в надежде, что ты откажешься, приняв подарок, ты выигрываешь дважды - получив нечто и обезопасив себя на будущее от его прикидывания хорошим за твой счет
23. Когда не знаешь, что говорить - говори правду. Узлы распутываются, манипуляторы получают отпор. В крайнем случае прослывешь остроумным.
24. Позволяй себе быть наилучшим из возможных себя на данный момент. Это только вопрос разрешения. Люди прикидываются больше себя, а если их рано или поздно призовут к ответу, могут обанкротиться. Но большая часть не позволяет себе быть тем, чем они могут. Странные понятия о скромности, вводящие людей в заблуждение.

http://adawong-spy.webs.com/

О нем знали, но не хотели верить. Мучительная смерть мира.

В них умерли великие люди
За столиком кафе сидел парень, в котором умер великий спортсмен, потому что он слишком много пил, и поэтому он стал сторожем на складе. Парень разговаривал с девушкой, в которой умерла гениальная актриса, потому что в театральный можно поступить только по знакомству, и теперь девушка работала бухгалтером.

За кассой сидела женщина, в которой умерла знаменитая балерина, потому что с такой фигурой в группу не берут, и вообще, надо было, уважаемая, 10 лет назад приходить.

Прошел с подносом официант, в котором умер великий писатель, потому что никто не хотел издавать его рукописи, таких писак навалом, сейчас все пишут.

Мимо по улице прошла мама с ребенком, в котором уже начал умирать гениальный музыкант, потому что родители отдали его в лицей с финансовым уклоном, а учительницу музыки, которая их просила не загубить талант мальчика, послали подальше. В маме умерла известная художница, потому что она слишком рано выскочила замуж, родила и посвятила себя семье.

Пространство было наполнено призраками гениальных деятелей культуры, науки и искусства – великих членов общества, и реальными фигурами простых скучных смертных.

Сверху за ними наблюдал некто, в ком умерло желание всех спасти. Он давно не понимал, почему одни спасаются сами, а другие гибнут, как их ни спасай. И теперь он просто смотрел на них, как смотрят телевизор, переключая с первого на сотый канал.
© Петр Вакс

Песня анестезиолога
В Ницце много моря и яхт и зимой тепло.
А в операционных полях все белым бело.
Простыней дырявой согрет, пациент не скажет привет
Маскою закрою ему я весь белый свет.

Я никазист, я наркозист, кого хочу заинтубист
В бригаде я калипсолист, в наркозе я омнопонист,
Я морфинист, гексеналист. «А как больной?»
Совсем закис.
Ведь дышит он закисью азотной.

Вот покрылся в шприце раствор коркой ледяной,
Зачихал в АИКе мотор – будь здоров родной.
И в ответ мне скажет АИК: «Ничего такого, старик,
Просто ты ногой невзначай выдернул тройник».

Но, к счастью, я реанимист, я подключист, дозиметрист.
В плечах плечист, в душе душист,
Рот в нос дышист и в грудь давист,
Кого угодно оживист, скажу ему: «Скорей проснись,
Проснись, проснись, ты теперь как новый».

Я никазист, я наркозист и, к счастью, я реанимист,
Рот в нос дышист и в грудь давист,
Кого угодно оживист,
В плечах плечист, в душе душист,
«А как больной?» Совсем закис.
Ведь дышит он закисью азотной.

Монолог жены погибшего на тушении Чернобыльской АЭС пожарника.
«Я не знаю, о чем рассказывать... О смерти или о любви? Или это одно и то же... О чем?
... Мы недавно поженились. Еще ходили по улице и держались за руки, даже если в магазин шли... Я говорила ему: «Я тебя люблю». Но я еще не знала, как я его любила... Не представляла... Жили мы в общежитии пожарной части, где он служил. На втором этаже. И там еще три молодые семьи, на всех одна кухня. А внизу, на первом этаже стояли машины. Красные пожарные машины. Это была его служба. Всегда я в курсе: где он, что с ним? Среди ночи слышу какой-то шум. Выглянула в окно. Он увидел меня: «Закрой форточки и ложись спать. На станции пожар. Я скоро буду».
Самого взрыва я не видела. Только пламя. Все, словно светилось... Все небо... Высокое пламя. Копоть. Жар страшный. А его все нет и нет. Копоть от того, что битум горел, крыша станции была залита битумом. Ходили, потом вспоминал, как по смоле. Сбивали пламя. Сбрасывали горящий графит ногами... Уехали они без брезентовых костюмов, как были в одних рубашках, так и уехали. Их не предупредили, их вызвали на обыкновенный пожар... Четыре часа... Пять часов... Шесть... В шесть мы с ним собирались ехать к его родителям. Сажать картошку. От города Припять до деревни Сперижье, где жили его родители, сорок километров. Сеять, пахать... Его любимые работы... Мать часто вспоминала, как не хотели они с отцом отпускать его в город, даже новый дом построили. Забрали в армию. Служил в Москве в пожарных войсках, и когда вернулся: только в пожарники! Ничего другого не признавал. (Молчит.) Иногда будто слышу его голос... Живой... Даже фотографии так на меня не действуют, как голос. Но он никогда меня не зовет... И во сне... Это я его зову...

читать дальшеСемь часов... В семь часов мне передали, что он в больнице. Я побежала, но вокруг больницы уже стояла кольцом милиция, никого не пускали. Одни машины «Скорой помощи» заезжали. Милиционеры кричали: машины зашкаливают, не приближайтесь. Не одна я, все жены прибежали, все, у кого мужья в эту ночь оказались на станции. Я бросилась искать свою знакомую, она работала врачом в этой больнице. Схватила ее за халат, когда она выходила из машины:
«Пропусти меня!» - «Не могу! С ним плохо. С ними со всеми плохо». Держу ее:

«Только посмотреть». «Ладно, - говорит, - тогда бежим. На пятнадцать-двадцать минут». Я увидела его... Отекший весь, опухший... Глаз почти нет... «Надо молока. Много молока! - сказала мне знакомая. - Чтобы они выпили хотя бы по три литра». - «Но он не пьет молоко». - «Сейчас будет пить». Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы через какое-то время заболеют... Умрут... Но никто тогда этого не знал... В десять утра умер оператор Шишенок... Он умер первым... В первый день... Мы узнали, что под развалинами остался второй - Валера Ходемчук. Так его и не достали. Забетонировали. Но мы еще не знали, что они все - первые...
Спрашиваю: «Васенька, что делать?» - «Уезжай отсюда! Уезжай! У тебя будет ребенок». А я - беременная. Но как я его оставлю? Просит: «Уезжай! Спасай ребенка!» - «Сначала я должна принести тебе молоко, а потом решим». Прибегает моя подруга Таня Кибенок... Ее муж в этой же палате... С ней ее отец, он на машине. Мы садимся и едем в ближайшую деревню за молоком. Где-то три километра за городом... Покупаем много трехлитровых банок с молоком... Шесть - чтобы хватило на всех... Но от молока их страшно рвало... Все время теряли сознание, им ставили капельницы. Врачи почему-то твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации. А город заполнился военной техникой, перекрыли все дороги... Перестали ходить электрички, поезда... Мыли улицы каким-то белым порошком... Я волновалась, как же мне завтра добраться в деревню, чтобы купить ему парного молока? Никто не говорил о радиации... Только военные ходили в респираторах... Горожане несли хлеб из магазинов, открытые кульки с булочками... Пирожные лежали на лотках...
Вечером в больницу не пропустили... Море людей вокруг... Я стояла напротив его окна, он подошел и что-то мне кричал. Так отчаянно! В толпе кто-то расслышал: их увозят ночью в Москву. Жены сбились все в одну кучу. Решили: поедем с ними. Пустите нас к нашим мужьям! Не имеете права! Бились, царапались. Солдаты, уже стояли солдаты, нас отталкивали. Тогда вышел врач и подтвердил, что они полетят на самолете в Москву, но нам нужно принести им одежду, - та, в которой они были на станции, сгорела. Автобусы уже не ходили, и мы бегом через весь город. Прибежали с сумками, а самолет уже улетел... Нас специально обманули... Чтобы мы не кричали, не плакали... Ночь... По одну сторону улицы автобусы, сотни автобусов (уже готовили город к эвакуации), а по другую сторону - сотни пожарных машин. Пригнали отовсюду. Вся улица в белой пене... Мы по ней идем... Ругаемся и плачем... По радио объявили, что, возможно, город эвакуируют на три-пять дней, возьмите с собой теплые вещи и спортивные костюмы, будете жить в лесах. В палатках. Люди даже обрадовались: на природу! Встретим там Первое мая. Необычно. Готовили в дорогу шашлыки... Брали с собой гитары, магнитофоны...
Плакали только те, чьи мужья пострадали.
Не помню дороги... Будто очнулась, когда увидела его мать: «Мама, Вася в Москве! Увезли специальным самолетом!» Но мы досадили огород (а через неделю деревню эвакуируют!) Кто знал? Кто тогда это знал? К вечеру у меня открылась рвота. Я - на шестом месяце беременности. Мне так плохо... Ночью сню, что он меня зовет, пока он был жив, звал меня во сне: «Люся! Люсенька!» А когда умер, ни разу не позвал. Ни разу... (Плачет.) Встаю я утром с мыслью, что поеду в Москву. Сама... «Куда ты такая?» - плачет мать. Собрали в дорогу и отца. Он снял со сберкнижки деньги, которые у них были. Все деньги.
Дороги не помню... Дорога опять выпала из памяти... В Москве у первого милиционера спросили, в какой больнице лежат чернобыльские пожарники, и он нам сказал, я даже удивилась, потому что нас пугали: государственная тайна, совершенно секретно.
Шестая больница - на «Щукинской»...
В эту больницу, специальная радиологическая больница, без пропусков не пускали. Я дала деньги вахтеру, и тогда она говорит: «Иди». Кого-то опять просила, молила... И вот сижу в кабинете у заведующей радиологическим отделением - Ангелины Васильевны Гуськовой. Тогда я еще не знала, как ее зовут, ничего не запоминала... Я знала только, что должна увидеть его...
Она сразу меня спросила:
- У вас есть дети?
Как я признаюсь?! И уже понимаю, что надо скрыть мою беременность. Не пустит к нему! Хорошо, что я худенькая, ничего по мне незаметно. - Есть. - Отвечаю.
- Сколько?
Думаю: «Надо сказать, что двое. Если один - все равно не пустит».
- Мальчик и девочка.
- Раз двое, то рожать, видно, больше не придется. Теперь слушай: центральная нервная система поражена полностью, костный мозг поражен полностью...
«Ну, ладно, - думаю, - станет немножко нервным». - Еще слушай: если заплачешь - я тебя сразу отправлю. Обниматься и целоваться нельзя. Близко не подходить. Даю полчаса. Но я знала, что уже отсюда не уйду. Если уйду, то с ним. Поклялась себе!
Захожу... Они сидят на кровати, играют в карты и смеются.
- Вася! - кричат ему.
Поворачивается:
- О, братцы, я пропал! И здесь нашла!
Смешной такой, пижама на нем сорок восьмого размера, а у него - пятьдесят второй. Короткие рукава, короткие штанишки. Но опухоль с лица уже сошла... Им вливали какой-то раствор...
- А чего это ты вдруг пропал? - Спрашиваю.
И он хочет меня обнять.
- Сиди-сиди, - не пускает его ко мне врач. - Нечего тут обниматься. Как-то мы это в шутку превратили. И тут уже все сбежались, и из других палат тоже. Все наши. Из Припяти. Их же двадцать восемь человек самолетом привезли. Что там? Что там у нас в городе. Я отвечаю, что началась эвакуация, весь город увозят на три или пять дней. Ребята молчат, а было там две женщины, одна из них, на проходной в день аварии дежурила, и она заплакала:
- Боже мой! Там мои дети. Что с ними?
Мне хотелось побыть с ним вдвоем, ну, пусть бы одну минуточку. Ребята это почувствовали, и каждый придумал какую-то причину, и они вышли в коридор. Тогда я обняла его и поцеловала. Он отодвинулся:
- Не садись рядом. Возьми стульчик.
- Да, глупости все это, - махнула я рукой. - А ты видел, где произошел взрыв? Что там? Вы ведь первые туда попали...
- Скорее всего, это вредительство. Кто-то специально устроил. Все наши ребята такого мнения.
Тогда так говорили. Думали.
На следующий день, когда я пришла, они уже лежали по одному, каждый в отдельной палате. Им категорически запрещалось выходить в коридор. Общаться друг с другом. Перестукивались через стенку... Точка-тире, точка-тире... Врачи объяснили это тем, что каждый организм по-разному реагирует на дозы облучения, и то, что выдержит один, другому не под силу. Там, где они лежали, зашкаливали даже стены. Слева, справа и этаж под ними... Там всех выселили, ни одного больного... Под ними и над ними никого... Три дня я жила у своих московских знакомых. Они мне говорили: бери кастрюлю, бери миску, бери все, что надо... Я варила бульон из индюшки, на шесть человек. Шесть наших ребят... Пожарников... Из одной смены... Они все дежурили в ту ночь: Ващук, Кибенок, Титенок, Правик, Тищура. В магазине купила им всем зубную пасту, щетки, мыло. Ничего этого в больнице не было. Маленькие полотенца купила... Я удивляюсь теперь своим знакомым, они, конечно, боялись, не могли не бояться, уже ходили всякие слухи, но все равно сами мне предлагали: бери все, что надо. Бери! Как он? Как они все? Они будут жить? Жить... (Молчит). Встретила тогда много хороших людей, я не всех запомнила... Мир сузился до одной точки... Укоротился... Он... Только он... Помню пожилую санитарку, которая меня учила: «Есть болезни, которые не излечиваются. Надо сидеть и гладить руки».
Рано утром еду на базар, оттуда к своим знакомым, варю бульон. Все протереть, покрошить... Кто-то просил: «Привези яблочко». С шестью полулитровыми баночками... Всегда на шестерых! В больницу... Сижу до вечера. А вечером - опять в другой конец города. Насколько бы меня так хватило? Но через три дня предложили, что можно жить в гостинице для медработников, на территории самой больницы. Боже, какое счастье!! - Но там нет кухни. Как я буду им готовить?
- Вам уже не надо готовить. Их желудки перестают воспринимать еду. Он стал меняться - каждый день я встречала другого человека... Ожоги выходили наверх... Во рту, на языке, щеках - сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись... Пластами отходила слизистая... Пленочками белыми... Цвет лица... Цвет тела... Синий... Красный... Серо-бурый... А оно такое все мое, такое любимое! Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Спасало то, что все это происходило мгновенно; некогда было думать, некогда было плакать.
Я любила его! Я еще не знала, как я его любила! Мы только поженились... Идем по улице. Схватит меня на руки и закружится. И целует, целует. Люди идут мимо, и все улыбаются...
Клиника острой лучевой болезни - четырнадцать дней... За четырнадцать дней человек умирает...
В гостинице в первый же день дозиметристы меня замеряли. Одежда, сумка, кошелек, туфли, - все «горело». И все это тут же у меня забрали. Даже нижнее белье. Не тронули только деньги. Взамен выдали больничный халат пятьдесят шестого размера, а тапочки сорок третьего. Одежду, сказали, может, привезем, а, может, и нет, навряд ли она поддастся «чистке». В таком виде я и появилась перед ним. Испугался: «Батюшки, что с тобой?» А я все-таки ухитрялась варить бульон. Ставила кипятильник в стеклянную банку... Туда бросала кусочки курицы... Маленькие-маленькие... Потом кто-то отдал мне свою кастрюльку, кажется, уборщица или дежурная гостиницы. Кто-то - досочку, на которой я резала свежую петрушку. В больничном халате сама я не могла добраться до базара, кто-то мне эту зелень приносил. Но все бесполезно, он не мог даже пить... Проглотить сырое яйцо... А мне хотелось достать что-нибудь вкусненькое! Будто это могло помочь. Добежала до почты: «Девочки, - прошу, - мне надо срочно позвонить моим родителям в Ивано-Франковск. У меня здесь умирает муж». Почему-то они сразу догадались, откуда я и кто мой муж, моментально соединили. Мой отец, сестра и брат в тот же день вылетели ко мне в Москву. Они привезли мои вещи. Деньги. Девятого мая... Он всегда мне говорил: «Ты не представляешь, какая красивая Москва! Особенно на День Победы, когда салют. Я хочу, чтобы ты увидела». Сижу возле него в палате, открыл глаза:
- Сейчас день или вечер?
- Девять вечера.
- Открывай окно! Начинается салют!
Я открыла окно. Восьмой этаж, весь город перед нами! Букет огня взметнулся в небо.
- Вот это да!
- Я обещал тебе, что покажу Москву. Я обещал, что по праздникам буду всю жизнь дарить цветы...
Оглянулась - достает из-под подушки три гвоздики. Дал медсестре деньги - и она купила.
Подбежала и целую:
- Мой единственный! Любовь моя!
Разворчался:
- Что тебе приказывают врачи? Нельзя меня обнимать! Нельзя целовать!
Мне не разрешали его обнимать... Но я... Я поднимала и сажала его... Перестилала постель... Ставила градусник... Приносила и уносила судно... Всю ночь сторожила рядом...
Хорошо, что не в палате, а в коридоре... У меня закружилась голова, я ухватилась за подоконник... Мимо шел врач, он взял меня за руку. И неожиданно:
- Вы беременная?
- Нет-нет! - Я так испугалась, чтобы нас кто-нибудь не услышал.
- Не обманывайте, - вздохнул он.
Я так растерялась, что не успела его ни о чем попросить.
Назавтра меня вызывают к заведующей:
- Почему вы меня обманули? - спросила она.
- Не было выхода. Скажи я правду - отправили бы домой. Святая ложь!
- Что вы наделали!!
- Но я с ним...
Всю жизнь буду благодарна Ангелине Васильевне Гуськовой. Всю жизнь! Другие жены тоже приезжали, но их уже не пустили. Были со мной их мамы... Мама Володи Правика все время просила Бога: «Возьми лучше меня». Американский профессор, доктор Гейл... Это он делал операцию по пересадке костного мозга... Утешал меня: надежда есть, маленькая, но есть. Такой могучий организм, такой сильный парень! Вызвали всех его родственников. Две сестры приехали из Беларуси, брат из Ленинграда, там служил. Младшая Наташа, ей было четырнадцать лет, очень плакала и боялась. Но ее костный мозг подошел лучше всех... (Замолкает.) Я уже могу об этом рассказывать... Раньше не могла... Я десять лет молчала... Десять лет. (Замолкает.)
Когда он узнал, что костный мозг берут у его младшей сестрички, наотрез отказался: «Я лучше умру. Не трогайте ее, она маленькая». Старшей сестре Люде было двадцать восемь лет, она сама медсестра, понимала, на что идет. «Только бы он жил», - говорила она. Я видела операцию. Они лежали рядышком на столах... Там большое окно в операционном зале. Операция длилась два часа... Когда кончили, хуже было Люде, чем ему, у нее на груди восемнадцать проколов, тяжело выходила из-под наркоза. И сейчас болеет, на инвалидности... Была красивая, сильная девушка. Замуж не вышла... А я тогда металась из одной палаты в другую, от него - к ней. Он лежал уже не в обычной палате, а в специальной барокамере, за прозрачной пленкой, куда заходить не разрешалось. Там такие специальные приспособления есть, чтобы, не заходя под пленку, вводить уколы, ставить катэтор... Но все на липучках, на замочках, и я научилась ими пользоваться... Отсовывать... И пробираться к нему... Возле его кровати стоял маленький стульчик... Ему стало так плохо, что я уже не могла отойти, ни на минуту. Звал меня постоянно: «Люся, где ты? Люсенька!» Звал и звал... Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное белье... Все делали... Откуда там появились солдаты? Не спрашивала... Только он... Он... А каждый день слышу: умер, умер... Умер Тищура. Умер Титенок. Умер... Как молотком по темечку...
Стул двадцать пять - тридцать раз в сутки... С кровью и слизью... Кожа начала трескаться на руках, ногах... Все покрылось волдырями... Когда он ворочал головой, на подушке оставались клочья волос... Я пыталась шутить:
«Даже удобно. Не надо носить расческу». Скоро их всех постригли. Его я стригла сама. Я все хотела ему делать сама. Если бы я могла выдержать физически, то я все двадцать четыре часа не ушла бы от него. Мне каждую минутку было жалко... Минутку и то жалко... (Долго молчит.) Приехал мой брат и испугался: «Я тебя туда не пущу!» А отец говорит ему: «Такую разве не пустишь? Да она в окно влезет! По пожарной лестнице!» Отлучилась... Возвращаюсь - на столике у него апельсин... Большой, не желтый, а розовый. Улыбается: «Меня угостили. Возьми себе». А медсестра через пленочку машет, что нельзя этот апельсин есть. Раз возле него уже какое-то время полежал, его не то, что есть, к нему прикасаться страшно. «Ну, съешь, - просит. - Ты же любишь апельсины». Я беру апельсин в руки. А он в это время закрывает глаза и засыпает. Ему все время давали уколы, чтобы он спал. Наркотики. Медсестра смотрит на меня в ужасе... А я? Я готова сделать все, чтобы он только не думал о смерти... И о том, что болезнь его ужасная, что я его боюсь... Обрывок какого-то разговора... У меня в памяти... Кто-то увещевает: «Вы должны не забывать: перед вами уже не муж, не любимый человек, а радиоактивный объект с высокой плотностью заражения. Вы же не самоубийца. Возьмите себя в руки». А я как умалишенная: «Я его люблю! Я его люблю!» Он спал, я шептала: «Я тебя люблю!» Шла по больничному двору: «Я тебя люблю!» Несла судно: «Я тебя люблю!» Вспоминала, как мы с ним раньше жили... В нашем общежитии... Он засыпал ночью только тогда, когда возьмет меня за руку. У него была такая привычка: во сне держать меня за руку... Всю ночь...
А в больнице я возьму его за руку и не отпускаю... Ночь. Тишина. Мы одни. Посмотрел на меня внимательно-внимательно и вдруг говорит:
- Так хочу увидеть нашего ребенка. Какой он?
- А как мы его назовем?
- Ну, это ты уже сама придумаешь...
- Почему я сама, если нас двое?
- Тогда, если родится мальчик, пусть будет Вася, а если девочка - Наташка.
- Как это Вася? У меня уже есть один Вася. Ты! Мне другого не надо. Я еще не знала, как я его любила! Он... Только он... Как слепая! Даже не чувствовала толчков под сердцем... Хотя была уже на шестом месяце... Я думала, что он внутри меня мой маленький, и он защищен... О том, что ночую у него в барокамере, никто из врачей не знал. Не догадывался... Пускали меня медсестры. Первое время тоже уговаривали: «Ты - молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе». Я, как собачка, бегала за ними... Стояла часами под дверью. Просила-умоляла... И тогда они: «Черт с тобой! Ты - ненормальная». Утром перед восьмью часами, когда начинался врачебный обход, показывают через пленку: «Беги!». На час сбегаю в гостиницу. А с девяти утра до девяти вечера у меня пропуск. Ноги у меня до колен посинели, распухли, настолько я уставала... Пока я с ним... Этого не делали... Но, когда уходила, его фотографировали... Одежды никакой. Голый. Одна легкая простыночка поверх. Я каждый день меняла эту простыночку, а к вечеру она вся в крови. Поднимаю его, и у меня на руках остаются кусочки его кожи, прилипают. Прошу:
«Миленький! Помоги мне! Обопрись на руку, на локоть, сколько можешь, чтобы я тебе постель разгладила, не покинула наверху шва, складочки». Любой шовчик - это уже рана на нем. Я срезала себе ногти до крови, чтобы где-то его не зацепить. Никто из медсестер не мог подойти, прикоснуться, если что-нибудь нужно, зовут меня. И они фотографировали... Говорили, для науки. А я бы их всех вытолкнула оттуда! Кричала бы! Била! Как они могут! Все мое... Все любимое... Если бы я могла их туда не пустить! Если бы... Выйду из палаты в коридор... И иду на стенку, на диван, потому что я их не вижу. Говорю дежурной медсестре: «Он умирает». - Она мне отвечает: «А что ты хочешь? Он получил тысяча шестьсот рентген, а смертельная доза четыреста. Ты сидишь возле реактора». Все мое... Все любимое. Когда они все умерли, в больнице сделали ремонт... Стены скоблили, взорвали паркет и вынесли... Столярку.
Дальше... Последнее... Помню вспышками... Обрыв...
Ночь сижу возле него на стульчике... В восемь утра: «Васенька, я пойду. Я немножко отдохну». Откроет и закроет глаза - отпустил. Только дойду до гостиницы, до своей комнаты, лягу на пол, на кровати лежать не могла, так все болело, как уже стучит санитарка: «Иди! Беги к нему! Зовет беспощадно!» А в то утро Таня Кибенок так меня просила, молила: «Поедем со мной на кладбище. Я без тебя не смогу». В то утро хоронили Витю Кибенка и Володю Правика... С Витей они были друзья... Мы дружили семьями... За день до взрыва вместе сфотографировались у нас в общежитии. Такие они наши мужья там красивые! Веселые! Последний день нашей той жизни... Такие мы счастливые! Вернулась с кладбища, быстренько звоню на пост медсестре: «Как он там?» - «Пятнадцать минут назад умер». Как? Я всю ночь у него. Только на три часа отлучилась! Стала у окна и кричала: «Почему? За что?» Смотрела на небо и кричала... На всю гостиницу... Ко мне боялись подойти... Опомнилась: напоследок его увижу! Увижу! Скатилась с лестницы... Он лежал еще в барокамере, не увезли... Последние слова его: «Люся! Люсенька!» - «Только отошла. Сейчас прибежит», - успокоила медсестра. Вздохнул и затих... Уже я от него не оторвалась... Шла с ним до гроба... Хотя запомнила не сам гроб, а большой полиэтиленовый пакет... Этот пакет... В морге спросили:
«Хотите, мы покажем вам, во что его оденем». Хочу! Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обуть не обули, не подобрали обувь, потому что ноги распухли... Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, целого тела уже не было... Все - рана... В больнице последние два дня... Подниму его руку, а кость шатается, болтается кость, тело от нее отошло... Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот... Захлебывался своими внутренностями... Обкручу руку бинтом и засуну ему в рот, все это из него выгребаю... Это нельзя рассказать! Это нельзя написать! И даже пережить... Это все такое родное... Такое любимое... Ни один размер обуви невозможно было натянуть... Положили в гроб босого...
На моих глазах... В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали... И этот мешок уже положили в деревянный гроб... А гроб еще одним мешком обвязали... Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка... И уже все это поместили в цинковый гроб... Втиснули... Одна фуражка наверху осталась...
Съехались все... Его родители, мои родители... Купили в Москве черные платки... Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же, что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. В запаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документ подписать... Если кто-то возмущался, хотел увезти гроб на родину, его убеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже не принадлежат. Они уже государственные люди... Принадлежат государству. Сели в катафалк... Родственники и какие-то военные люди. Полковник с рацией... По рации передают: «Ждите наших приказаний! Ждите!» Два или три часа колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся... По рации: «На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные корреспонденты. Еще подождите». Родители молчат... Платок у мамы черный... Я чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: «Почему моего мужа надо прятать? Он - кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?» Мама:
«Тихо, тихо, дочечка». Гладит меня по голове... Полковник передает:
«Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика». На кладбище нас окружили солдаты... Шли под конвоем... И гроб несли... Никого не пустили... Одни мы были... Засыпали моментально. «Быстро! Быстро!» - командовал офицер.
Даже не дали гроб обнять... И - сразу в автобусы... Все крадком... Мгновенно купили и принесли обратные билеты... На следующий день. Все время с нами был какой-то человек в штатском, с военной выправкой, не дал даже выйти из гостиницы и купить еду в дорогу. Не дай Бог, чтобы мы с кем-нибудь заговорили, особенно я. Как будто я тогда могла говорить, я уже даже плакать не могла. Дежурная, когда мы уходили, пересчитала все полотенца, все простыни... Тут же их складывала в полиэтиленовый мешок. Наверное, сожгли... За гостиницу мы сами заплатили... За четырнадцать суток...
Клиника лучевой болезни - четырнадцать суток... За четырнадцать суток человек умирает...
Дома я уснула. Зашла в дом и повалилась на кровать. Я спала трое суток... Приехала «Скорая помощь». «Нет, - сказал врач, - она не умерла. Она проснется. Это такой страшный сон».
Мне было двадцать три года...
Я помню сон... Приходит ко мне моя умершая бабушка, в той одежде, в которой мы ее похоронили. И наряжает елку. «Бабушка, почему у нас елка? Ведь сейчас лето?» - «Так надо. Скоро твой Васенька ко мне придет». А он вырос среди леса. Я помню сон. - Вася приходит в белом и зовет Наташу. Нашу девочку, которую я еще не родила. Уже она большая. Подросла. Он подбрасывает ее под потолок, и они смеются... А я смотрю на них и думаю, что счастье - это так просто. Я сню... Мы бродим с ним по воде. Долго-долго идем... Просил, наверное, чтобы я не плакала... Давал знак. Оттуда... Сверху...
(Затихает надолго.)
Через два месяца я приехала в Москву. С вокзала - на кладбище. К нему!
И там на кладбище у меня начались схватки... Только я с ним заговорила... Вызвали «Скорую»... Рожала я у той же Ангелины Васильевны Гуськовой. Она меня еще тогда предупредила: «Рожать приезжай к нам». На две недели раньше срока родила...
Мне показали... Девочка... «Наташенька, - позвала я. - Папа назвал тебя Наташенькой». На вид здоровый ребенок. Ручки, ножки... А у нее был цирроз печени... В печени - двадцать восемь рентген... Врожденный порок сердца... Через четыре часа сказали, что девочка умерла... И опять, что мы ее вам не отдадим! Как это не отдадите?! Это я ее вам не отдам! Вы хотите ее забрать для науки, а я ненавижу вашу науку! Ненавижу! Она забрала у меня сначала его, а теперь еще хочет... Не отдам! Я похороню ее сама. Рядом с ним... (Молчит.)
Все не те слова вам говорю... Не такие... Нельзя мне кричать после инсульта. И плакать нельзя. Потому и слова не такие... Но скажу... Еще никто не знает... Когда я не отдала им мою девочку... Нашу девочку... Тогда они принесли мне деревянную коробочку: «Она - там». Я посмотрела... Ее запеленали... Она в пеленочках... И тогда я заплакала: «Положите ее у его ног. Скажите, что это наша Наташенька».
Там, на могилке не написано: Наташа Игнатенко... Там только его имя... Она же была без имени, без ничего... Только душа... Душу я там и похоронила...
Я прихожу к ним всегда с двумя букетами: один - ему, второй - на уголок кладу ей. Ползаю у могилы на коленках... Всегда на коленках... (Бессвязно). Я ее убила... Я... Она... Спасла... Моя девочка меня спасла, она приняла весь радиоудар на себя, стала как бы приемником этого удара. Такая маленькая. Крохотулечка. (Задыхаясь) Она спасла... Но я любила их двоих... Разве... Разве можно убить любовью? Такой любовью!!... Почему это рядом? Любовь и смерть... Вместе... Кто мне объяснит? Ползаю у могилы на коленках... (Надолго затихает).
...В Киеве мне дали квартиру. В большом доме, где теперь живут все, кто с атомной станции. Квартира большая, двухкомнатная, о какой мы с Васей мечтали. А я сходила в ней с ума! В каждом углу, куда ни гляну - везде он... Начала ремонт, лишь бы не сидеть, лишь бы забыться. И так два года... Сню сон... Мы идем с ним, а он идет босиком... «Почему ты всегда необутый?» - «Да потому, что у меня ничего нет». Пошла в церковь... Батюшка меня научил:
«Надо купить тапочки большого размера и положить кому-нибудь в гроб. Написать записку - что это ему». Я так и сделала... Приехала в Москву и сразу - в церковь. В Москве я к нему ближе... Он там лежит, на Митинском кладбище... Рассказываю служителю, что так и так, мне надо тапочки передать. Спрашивает: «А ведомо тебе, как это делать надо?» Еще раз объяснил... Как раз внесли отпевать дедушку старого. Я подхожу к гробу, поднимаю накидочку и кладу туда тапочки. «А записку ты написала?» - «Да, написала, но не указала, на каком кладбище он лежит». - «Там они все в одном мире. Найдут его». У меня никакого желания к жизни не было. Ночью стою у окна, смотрю на небо: «Васенька, что мне делать? Я не хочу без тебя жить». Днем иду мимо детского садика, стану и стою... Глядела бы и глядела на детей... Я сходила с ума! И стала ночью просить: «Васенька, я рожу ребенка. Я уже боюсь быть одна. Не выдержу дальше. Васенька!!» А в другой раз так попрошу: «Васенька, мне не надо мужчины. Лучше тебя для меня нет. Я хочу ребеночка». Мне было двадцать пять лет...
Я нашла мужчину... Я все ему открыла. Всю правду - что у меня одна любовь, на всю жизнь... Я все ему открыла... Мы встречались, но я никогда его в дом к себе не звала, в дом не могла... Там - Вася... Работала я кондитером... Леплю торт, а слезы катятся... Я не плачу, а слезы катятся... Единственное, о чем девочек просила: «Не жалейте меня. Будете жалеть, я уйду». Я хотела быть, как все...
Принесли мне Васин орден... Красного цвета... Я смотреть на него долго не могла... Слезы катятся...
...Родила мальчика. Андрей... Андрейка... Подруги останавливали: «Тебе нельзя рожать», и врачи пугали: «Ваш организм не выдержит». Потом... Потом они сказали, что он будет без ручки... Без правой ручки... Аппарат показывал... «Ну, и что? - думала я. - Научу писать его левой ручкой». А родился нормальный... красивый мальчик... Учится уже в школе, учится на одни пятерки. Теперь у меня есть кто-то, кем я дышу и живу. Свет в моей жизни. Он прекрасно все понимает: «Мамочка, если я уеду к бабушке, на два дня, ты дышать сможешь?» Не смогу! Боюсь на день с ним разлучиться. Мы шли по улице... И я, чувствую, падаю... Тогда меня разбил первый инсульт... Там, на улице... «Мамочка, тебе водички дать». - «Нет, ты стой возле меня. Никуда не уходи». И хватанула его за руку. Дальше не помню... Открыла глаза в больнице... Но так его хватанула, что врачи еле разжали мои пальцы. У него рука долго была синяя. Теперь выходим из дома: «Мамочка, только не хватай меня за руку. Я никуда от тебя не уйду». Он тоже болеет: две недели в школе, две дома с врачом. Вот так и живем. Боимся друг за друга. А в каждом углу Вася. Его фотографии... Ночью с ним говорю и говорю... Бывает, меня во сне попросит: «Покажи нашего ребеночка». Мы с Андрейкой приходим... А он приводит за руку дочку... Всегда с дочкой... Играет только с ней... Так я и живу... Живу одновременно в реальном и нереальном мире. Не знаю, где мне лучше... (Встает. Подходит к окну). Нас тут много. Целая улица, ее так и называют - чернобыльская. Всю свою жизнь эти люди на станции проработали. Многие до сих пор ездят туда на вахту, теперь станцию обслуживают вахтовым методом. Никто там не живет. У них тяжелые заболевания, инвалидности, но работу свою не бросают, боятся даже подумать о том, что реактор остановят. Где и кому они сегодня нужны в другом месте? Часто умирают. Умирают мгновенно. Они умирают на ходу - шел и упал, уснул и не проснулся. Нес медсестре цветы и остановилось сердце. Они умирают, но их никто по-настоящему не расспросил. О том, что мы пережили... Что видели... О смерти люди не хотят слушать. О страшном...
Но я вам рассказывала о любви... Как я любила...»

Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарника Василия Игнатенк

(с)Из книги Светланы Алексиевич :: Чернобыльская молитва